Курскую область на форуме будут представлять два известных, хоть и попадающих под определение «молодых», поэта — Роман Рубанов и Андрей Болдырев. Оба активно издаются в периодике, оба — лауреаты престижных литературных конкурсов, оба принадлежат литературному пространству, будучи членами Союза писателей Москвы. При этом творческие методы и у курян ощутимо различаются. И здесь нужны подробности и комментарии.
Родина, вписанная в треугольник
У Рубанова вышло две книги. Дебютная — «Соучастник» — увидела свет в московском издательстве «Воймега». Получив немало положительных откликов, книга во многом осталась до конца не прочитанной. С дебютными книгами так бывает часто. Вторая книга — «Стрекалово» — вышла в издательстве «Русский Гулливер», записав автора в списки самых перспективных молодых российских поэтов. Сейчас Роман Владимирович готовит третью книгу.
Говоря о поэтике Рубанова, нельзя не заметить ее провинциальность в самом лучшем смысле этого слова. В его стихах практически нет города, если он и появляется, то только в роли декорации, фона. Для Романа царство живой природы куда важнее царства мертвого бетона. И речь не обязательно должна идти о селе. Воспринимать «деревенские» циклы Рубанова буквально — непростительная ошибка. Здесь нет подражательности Клюеву или раннему Есенину (как, например, бездарно это делает поэт Василий Попов), у Рубанова собственный голос, тихий, но мелодичный. Но если нужно, он нарастает до рокота.
Не меньшую роль Рубанов отдает любовной теме. Лирика — термин, замызганный популярной культурой, — здесь уместен как нигде. Поцелуи, ангелы и любование возлюбленных друг другом. Казалось бы, пошленький набор распространенных штампов, но Рубанов работает с ними филигранно, высекая из куска словесного гранита
изящную скульптуру. Еще одной составляющей является тема религиозного опыта. Образуется тематический треугольник «Природа — Семья — Бог». За пределы этой фигуры Рубанов пока выходит редко.
* * *
Наш дворник третьи сутки как пропал,
Под окнами не кружится как зуммер.
Соседка говорит: — Наверно, умер.
Двор засыпает белая крупа.
А я не верю. Славный старичок
С прищуром хитрым и бородкой редкой —
Да как же так? Но все твердит соседка:
— Наверно, умер. Ну а как еще?
Да как еще — у дочери гостит,
Уехал к сыну в Вологду на Святки.
Но он вернется скоро, все в порядке.
На «соловье» вечернем прилетит.
И из вагона выходя, вздохнет
И улыбнется городу и миру.
И выйдет в ночь. А мелкий снег пунктиром
Его следы, как школьник, подчеркнет.
* * *
Горизонт завален хламом,
деревенским барахлом.
Во дворе стирает мама,
муха бьется за стеклом.
Мне не скучно. Изучаю
небо синее в окне.
Дед живой, души не чает
в брате Сашке и во мне.
Ласточки под крышей гнезда
вьют. Под лавкой кот снует.
Бабушка поет про звезды,
про балканские поет.
А потом приедет батя.
Он еще не стал седеть.
Сядем молча в старой хате
на дорожку посидеть.
И уедем. Перьевые
будут облака бежать.
Деда с бабушкой живые
будут вслед рукой махать.
...Суходол. И длится лето,
и журчит в ручьях вода.
— Где вы? — Здесь мы, внучек, где-то,
там-тадам-тадам-тадам...
* * *
У реки сидят рыбаки,
курят «Приму», поклевку ждут.
И у каждого из руки
вырастает ореховый прут.
На заплеванные крючки
ставки сделаны. Постучат
по орешине рыбаки,
вслух мучительно промолчат.
Государыня рыбка, ну,
где ты плаваешь? Цып-цып-цып...
И крючками скребут по дну
неудачливые ловцы.
Но все это — напрасный труд:
рыбку звать, не поймав, корить.
Толку, что их старухи ждут
у разбитых своих корыт.
* * *
Квартира съемная. Продавленный диван.
Лежим — мечтаем. Шепчешь ты: «На море
поедем этим летом...» Кто же спорит –
поедем. Покупаем чемодан.
Я не был там, на море, никогда.
Мне все равно. А ты была, и тянет
тебя на море. Значит, явью станет
мечта твоя. Зашелестит вода,
и море, как крыжовник (что за цвет?), –
зеленое, возникнет и поманит...
Лежим с тобой. Мечтаем. На диване.
И города и мира больше нет,
есть море. Что ж, купальник надевай
в горошек. Дочь в песке пойдет копаться.
Я закурю. А ты пойдешь купаться.
Но только за буйки не заплывай.
Не заплывай. Мечты — как сон в руке –
такие явные, в них можно погрузиться.
Спи и мечтай. И пусть тебе приснится
прибой и алый парус вдалеке.
* * *
Пройдет еще каких-нибудь три дня,
И пропадут все эти зеленя,
Приобретут совсем другой оттенок.
Добавит осень охры, и листва
Сорвется, покидая дерева.
И дворник скупит лето за бесценок.
Но нет печали, зная, что опять
Траве расти, и листьям прилетать,
Как птицам с юга, клены обживать. И
Ты начинаешь только понимать
Сейчас, что вышло время обнимать
И время уклоняться от объятий.
Морская стихия на городских улицах
Андрей Болдырев — поэт совершенно другой среды обитания. Его дебютная книга «Моря нет», увидевшая свет благодаря «Воймеге», трагична и бездонна. Несмотря на название, там много морской стихии, которая неожиданно подтапливает городского жителя. Природа здесь сужается до вида деревьев из окна купленной в ипотеку двухкомнатной квартиры. И пока лирический герой барахтается в море бытовой неустроенности, его выталкивает на поверхность большая любовь к Жене, к Детям и к Литературе.
Чем глубже, тем бессмертнее — расплывчатая формула, превратившаяся в литературный метод. У Болдырева много рефлексии, много обрывочных, но конкретных воспоминаний. Равносильный поэтический вес приобретают и смерть товарища по перу, и первый танец с будущей супругой. Именно здесь Болдырев пытается оформить ключевую поэтическую формулу: между жизнью и смертью стоит знак равенства.
Несмотря на всю трагичность морской стихии, автор лишь однажды, вскользь упоминает о желании встретиться с большой водой. При этом это путешествие он воспринимает как финишный рывок в своем существовании. Море — конечная точка маршрута в поэтическом навигаторе. Здесь путь автора обрывается не столько географически, сколько метафизически. Отрицание, которое отразилось в заглавии книги, — это скорее прием, нежели лозунг. Море есть. Но не сейчас и не здесь. В действительности поэт пока гуляет по набережной, изредка оглядываясь на журчание воды, перерастающее в гул. И здесь кроется еще один метафизический козырь в поэтике автора — отрицание тишины многоголосьем.
НОЧНОЕ КУПАНИЕ
Владимиру Иванову
Приняв на грудь у водоема,
на ощупь в воду мы зашли —
и тотчас стали невесомы
и оторвались от земли.
В глубокой тьме и в звездной пыли,
в открытом космосе вдвоем
за горизонт событий плыли,
за наших жизней окоем,
за ту черту, где берег виден
и лодка старая, — туда,
где из воды сухими выйдем
иль в воду канем — навсегда.
* * *
Опомнишься — и станет жутко:
куда набитая маршрутка
меня с утра везет?
Господь велел блюсти субботу,
а я вот еду на работу,
во весь зевая рот.
Все как один — селедки в бочке.
Дойдя до ручки, нет, до точки
кипения, народ
усердно трудится локтями:
и старику, и вон той даме —
перепадет.
Локальный ад, не видно света
за тонировкой. Жарит лето.
И, старый черт,
водила слушает «Бутырку»,
и лезешь к выходу (= в бутылку)
вперед.
Оставь надежду, всяк входящий
сюда писатель: не обрящешь
ни гимнов тут, ни од.
Стоишь в натоптанных кроссовках,
а на конечной остановке —
апостол Петр.
* * *
Я проснусь, оттого что мне ночью звонят,
в трубку хрюкают, воют, мяучат, рычат.
— Заходи как-нибудь, — говорят мне, — в лото
да в картишки сыграешь с нами,
коньяку дорогого попили б, а то
что ты маешься целыми днями.
— Заходи, — говорят, — мы накрыли на стол,
зеркала занавесили, вымыли пол,
перемыли тебе все кости:
ждем тебя, дорогого гостя.
— Обязательно, — я отвечаю, — зайду.
Может — в следующем, может — в этом году.
А потом с боку на бок, всю ночь напролет,
я кручусь: жизнь веревочку вьет.
* * *
Как-то так, любимая, быстро у нас срослось,
все само собой закрутилось да понеслось,
промоталась в ускоренном времени пленка — и, глядь,
— у нас дочь родилась и уже начала подрастать.
Чередуются дни на веревке сплошной бельевой.
Выходные под вечер противной звенят мошкарой,
а с утра на работу выходишь — и снег лежит.
Ничего себе, думаешь, время-то как бежит.
Впрочем, все относительно это. И, может быть,
я полжизни истратил на то, чтобы прикурить,
затянуться и утонуть в горьковатом дыму,
чтоб в итоге на пару минут лишь побыть одному.
Я нарочно растягиваю и усложняю стих.
Ты отсюда не делай выводов никаких.
Но покуда вращается наша планета-дом,
все идет своим чередом, все идет чередом.
И когда вы спите, родные мои, и когда
с мезозойской эры подмигивает мне звезда,
я, на краешке неба ее заприметив одну,
через сотни столетий махнув, вам с нее подмигну.
* * *
Вот церковь. Вот Мемориал,
приют последний и причал
для курских моряков.
Не надо плакать, говорить,
мол, пацаны: им жить да жить,
не надо громких слов.
Лежат спокойно моряки.
А рядом — семечки, плевки,
обертки от конфет,
пивные банки, черт возьми.
Гуляют взрослые с детьми.
И смерти вовсе нет.
В могилах, в небе голубом,
на этом свете и на том —
нигде, ни в чем нет смерти.
Вот шар воздушный в небо взмыл.
Резвятся дети средь могил.
Ну что тут скажешь: дети.