Татьяна Петровна умирала. Подруги потянулись прощаться. Заходили в комнатку, присаживались на табуретку рядом с кроватью. Сидели недолго, говорили мало, что тут скажешь…
Засобиралась к Татьяне Петровне и Аничка. Они были одного возраста, но Аничку как смолоду стали так звать, так это имя за ней до старости и осталось.
Бойкая была в годы коллективизации, активничала в комитете бедноты. Именно в те годы и пробежала между Татьяной Петровной и Аничкой черная кошка.
Как-то комбедовцы ходили по селу, изымали излишки, а у кого излишков не было, брали то, что было — хозяевами чувствовали себя на деревне. Татьяна Петровна в окошко увидела, что активисты идут, и заметалась по хате.
Брать уже было нечего, но на столе стояла миска с картофельными чибриками — только что напекла для детей. Петровна завернула чибрики в тряпицу и спрятала их в пустой бидон из-под керосина.
Комбедовцы зашли, пошарили по углам, погоготали — весело им было, и собрались было уходить. И тут Аничка (вот ведь сыщик) открыла бидон и вытащила чибрики.
Довольные добычей, жуя прямо на ходу, молодые активисты вывалились из избы. А Татьяна Петровна словно окаменела и проводила их взглядом тяжелым-тяжелым.
Больше для детей еды на тот день не было. С тех пор Петровна перестала Аничку замечать, не здоровалась, при встрече смотрела словно бы сквозь.
Но годы шли, отшумела коллективизация, прошла и война. Еще задолго до войны церковь, что стояла на пригорке у деревенского кладбища, разобрали по кирпичику — построили колхозные мастерские.
Только цифры
Председатель Воронежского общества «Мемориал» Вячеслав Битюцкий в интервью местным журналистам: «Мне известен лишь один документ, из которого видно, что воронежское управление НКВД 15 февраля 1938 года — как раз на совещании по поводу расстрелов 1937-38 годов, во исполнение приказа № 00447 отчиталось, что приговорено примерно 15 тысяч «врагов советской власти», из них 8 300 было расстреляно — и это только по одному приказу. А их было огромное количество…»
И что любопытно, именно Аничка сохранила напрестольный крест и Псалтырь в кожаном переплете. Эту Псалтырь и читала потом долгие годы по умершим одна из родственниц комбедовки.
И вот теперь судьба так вывернула, что Татьяна Петровна умирала, и Аничка заторопилась, втайне надеясь, что теперь-то жизнь все углы сгладит. Надела новые белые вязаные носки, новые тапочки с подвязками, свежий передник и пошла.
Пришла, села на табуретку у кровати. А Петровна, увидев, кто пришел, отвернула голову к стене.
— Тань, а Тань?.. — тихо начала Аничка, — ты бы простила меня, а?..
Татьяна Петровна лежала недвижно. Несколько раз Аничка снова начинала свое «Тань, а Тань?..», но «Тань» не поворачивалась и молчала.
Посидев еще и повздыхав, Аничка пошла к выходу, бормоча вполголоса: «Вот ведь какая каменная, не простила ведь…».
Это все мне рассказал мой отец, он как раз был из тех детей, оставшихся без чибриков. Дело происходило в одном из сел Медвенского района.
Я сейчас только немного изменил имена, к чему тревожить призраки прошлого?
Отцовский рассказ я слушал, будучи весьма молодым и легкомысленным человеком. Рассказ тронул меня, но большого следа в душе не оставил. Как и слово «комбедовцы».
Уже намного позже я узнал, что ко времени коллективизации комитетов бедноты уже не было, однако отец называл колхозных активистов именно так, видимо, прочно врезалось краткое резкое слово в память крестьян…
Цитата
Из статьи «О чем писала «Белгородская правда» во время коллективизации и борьбы с кулаками»: «Крестьяне были обременены не только хлебозаготовками, но и единым сельскохозяйственным налогом, страховыми платежами, займом, сбором семфонда и прочими повинностями. «Излишки» выжимали буквально силой и у всех крестьян без разбора — газета публиковала в те годы в том числе жалобы бедняков на опустошение амбаров ревизионными комиссиями. Но во властных кулуарах считали, что «обострение с некоторой частью крестьянства может быть оправдано, если хлеб будет взят. И хлеб взяли…»
И некоторое время назад, натолкнувшись в блоге дьякона Андрея Кураева на пост под названием «Добрый Леня», я просто вздрогнул. Отец Андрей привел фрагмент рассказа Брежнева группе своих консультантов накануне XXVI съезда КПСС:«Да, во все мы тогда верили. И как было без веры… Придешь в крестьянский дом излишки хлеба забирать, сам видишь, у детей глаза от буряка слезятся, больше ведь есть нечего… И все же отбирали, что найдем, из продовольствия. Да, во все мы очень крепко верили, без этого жить и работать было нельзя…».
Видимо, я до последнего внутренне не соглашался, что такое возможно — со смехом отобрать последние чибрики у детей, но вот — оказалось, что можно.
Рассказ Брежнева приводится в книге В. Печенева (руководитель группы консультантов при ЦК КПСС) «Взлет и падение Горбачева. Глазами очевидца».
Леонид Ильич в 1981 году рассказывал о годах коллективизации, когда работал землемером в сельской местности.
И здесь следовало бы написать какие-либо политико-идеологические или хотя бы моральные выводы, но я делать этого не хочу.
По двум простым причинам — во-первых, жизнь слишком сложная и пестро раскрашенная штука, чтобы можно было легко и быстро отделить темное от светлого.
А во-вторых, мое советское детство 60-70-х годов было абсолютно полноценно счастливым. Что интересно, мой отец, 1931 года рождения, тоже, рассказывая о детских годах, коллективизации и войне, на жизнь не жаловался, а только удивлялся, как все интересно порой складывается…