– Каким был Олег Радин до 18 октября 1992 года, когда появилась галерея?
– Тому Радину было 36 лет, из них 13 проработал в курском драмтеатре, пройдя путь сначала вверх по карьерной лестнице от простого бутафора до заведующего художественно-постановочной части, а потом в обратную сторону – до театрального сапожника с зарплатой 32 рубля на треть ставки. Он когда-то думал стать юристом как его отец, собирался даже поступать в МГУ, но накануне вступительных экзаменов не на шутку простыл. В итоге после окончания курской школы №1 за компанию с одноклассниками отнес документы в политех, и должен был бы получить там специальность «металлорежущие станки и инструменты», но увлекся рисованием и после третьего курса бросил учебу.
– То есть в детстве Вы и не думали становиться художником?
– С рисованием в школе было, мягко скажем, не очень, но вот лепить нравилось и получалось довольно неплохо. У меня был замечательный учитель по ИЗО Николай Семенович Дьяков, который знал мою страсть, поэтому на уроках давал ключи от своей мастерской. Иди, говорит, возьми пластилина сколько хочешь. Я брал пластилин и лепил. Работы посылались на конкурсы, а мы с товарищем даже сделали однажды для кабинета биологии эволюционный ряд животных. То есть Дьяков стал для меня наставником, и я по-настоящему гордился, когда много лет спустя реставрировал одну из его картин, долго пылившуюся в чьем-то гараже. Кстати, сын Дьякова – известный в шоу-бизнесе человек, работает с Лепсом.
– Радин без бороды – вроде бы и не Радин. Откуда этот мужицкий образ, который обратил внимание даже петербургских кинематографистов, приглашающих вас играть Григория Распутина?
– По натуре я очень ленивый. Первая нормальная бороденка выросла у меня еще на гастролях в театре, когда два месяца мы жили в Ленинграде и Петрозаводске. Периодически она состригалась, затем опять вырастала. Я бреюсь по исключительным поводам – первый спектакль в театре, где я выступил художником-постановщиком, 20-летие галереи… А вообще за свою шевелюру мне попадало еще в школе. В шестом классе купил первую виниловую пластинку – альбом Битлз «Help». Хотелось быть немного похожим на Пола Маккартни, Джона Леннона. Только на построениях во время занятий по начальной военной подготовке всех ребят, у кого волосы были длиннее двух сантиметров, отсылали в парикмахерскую.
– Трудно было загонять себя в рамки?
– Время было такое, нехорошо ходить в джинсах, слушать «не ту музыку», меня эти и другие ограничения немного напрягали. Протест находил выражение в юношеских антикоммунистических стихах, которые затем с удовольствием читались друзьям. Мы даже образовали с одноклассниками свою политическую партию БЗС – «Борьба за справедливость». Завуч грозилась, что никогда не примет меня в комсомол. Приняли. И пионером был, причем стал им досрочно, и также раньше времени, правда, едва не был исключен за шалости. Я ведь не мог терпеть только партийных карьеристов, а Советский Союз любил, и до сих пор остался сторонником социалистической идеи. Для меня показателен пример моего отца Михаила Степановича. В партию он вступил не ради партбилета, а для того чтобы попасть на передовую в первые ряды солдат и офицеров. И после развала Союза он не отрекся от своей партии, платил членские взносы до последнего дня жизни.
– Радинская эксцентричность, экспрессия и сегодня не всегда в формате классических представлений об искусстве, что говорить о советском времени. Вы же яркий представитель того самого запрещенного творческого подполья – андеграунда…
– Тогда единственно правильным был социалистический реализм. Картины «под Шишкина» или «Левитана» тоже приветствовались. Но то, что рисовал я, никак не сочеталось ни с тем, ни с другим. Никак обнаженную женщину или потерявшего на войне ноги ветерана, который просит милостыню, нельзя было выставлять наравне с работами членов Союза художников. Поэтому моей выставочной площадкой первое время служила только собственная комната, где я жил и где собирались знакомые. А уже когда «железный занавес» стал падать, и в 1987 году в Курске организовывалась первая экспозиция андеграунда, позвали туда и меня. Выделили под мрачноватую, по мнению окружающих, серию «Встречные лица», целую стенку. Естественно, она не могла всем прийтись по душе. Кто-то даже ругал меня, сравнив «застывшие маски» с работами неугодного тогда Модильяни, чуждого критикам, как все западное. Великий Модильяни! Для меня нельзя было придумать лучшей похвалы. А еще был случай, когда я немного схитрил и поставил свои работы на сцене Драмтеатра во время спектакля. По сюжету главный герой покупал на аукционе картины. Мне абсолютно не важно было, что люди не знали их автора, главное, они их увидели. Художник только тогда и становится художником, когда его работы видят зрители.
– Когда было интересней: тогда или сейчас, где почти все можно?
– Мне интересно было всегда, потому что свобода определяется не наличием власти, более или менее узурпированной. Свобода – внутри человека. Если говорить о моих картинах, парочку из них я не могу представить публике даже сегодня. Если выставлю, меня обязательно обвинят в призывах к терроризму или разжигании межрелигиозной розни. Но то, что мы действительно можем теперь – это бороться против каких-то несправедливостей. Законопослушные «борцы», пикетирующие с плакатами на отшибе, где они получили от городской администрации разрешение – это, конечно, никакая не борьба. Вот перекрыть дорогу, приковать себя цепями к дверям этой самой администрации было бы действенней. Когда у меня отнимали помещение галереи 20 лет назад, я, ни у кого не спрашивая на то позволения, ходил с ведром по Красной площади, караулил чиновников, ногой открывал двери в их приемные и требовал: «Подайте художнику вне закона!» Или, возмущенный чем-то другим, перед выборами ставил у входа в галерею памятник-фонтан «Соловью Сущему», корректно замазав в начале второго слова одну «с». Многие властолюбцы ведь тоже до того момента, как их не выберут, заливаются соловьями, а потом на народ им становится наплевать. Меня приглашают на собрания Общественного совета, но среди депутатов мне неуютно. Зато, когда просто иду по улице и подходит здоровается незнакомый человек, даже если это бродяга, я чувствую себя нужным человеком.
– В галерее «АЯ» отведено место под мини-музей «Казимир Малевич в Курске». Но почему только Вас, да еще нескольких краеведов заботит сохранение памяти о 10-летнем периоде жизни в нашем городе автора «Черного квадрата»?
– Художник №1 ХХ века Казимир Малевич в своей автобиографии написал, что годы, прожитые в Курске, определили его творческую судьбу. То есть как художник он сформировался здесь. В Европе за такой бренд, хотя я не люблю иностранных слов, давно бы ухватились, весь город уже, наверное, был бы как площадка, приводящая к дому на Почтовой, 13. Долгое время мы считали, что Малевич жил через здание, но пришли к окончательному выводу, что снимал квартиру он здесь. После реставрации фасада поставим мемориальную доску. Более того, на Добролюбова, 5, где теперь областное управление ФСБ, находилась его контора, в которой он работал чертежником. В католическом костеле на Димитрова мастер авангарда венчался и крестил детей. Ведь этого уже достаточно, что проводить экскурсии. А начинаться или оканчиваться они могут в Музее Малевича. Тематический зал, например, можно было бы открыть при областной картинной галерее имени Дейнеки, конечно, когда у нее самой появится новое здание. Потому что помимо тех уникальных документов и фотографий, которые есть у нас, там собраны картины курских художников, с которыми Малевич дружил и работал. Эта та атмосфера, в которой он творчески сформировался. Ко мне приезжала искусствовед Александра Шатских, считающаяся одним из главных специалистов по Казимиру Малевичу не только в России, но и за рубежом. Она уверена, что Курск с каждым годом будет все более привлекательным уже потому, что здесь жил и работал знаменитый во всем мире авангардист.
– Вернемся к Вашему творчеству. Что рисуете сегодня?
– Сейчас пишу в стиле экспрессивной абстракции. Не всем понятно, не всем нравится. Свой стиль я называю музыкой в цвете, подразумевая, что каждый цвет – это звуковая волна определенной длины. Цвет и музыку нельзя отделить друг от друга, поэтому любую картину можно услышать. «Лунный блюз» я принес знакомым музыкантам, и они перевели ее в нотное содержание. Есть «Аргентинское танго», передающее ритм движения.
– Проводите и реальные аудиоэксперименты, не так ли?
– К 20-летию галереи я записал первый диск «Смятение чувств». Читал свои стихи, а музыкант Антон Серебренников наложил на них звуковой ряд. Потом вместе с Николаем Емельяновым сделали запись поэмы Маяковского «Облако в штанах». Готовлюсь к очередному проекту – буду петь старый блатняк. Казацкая слобода 1950-60-х годов, где прошло мое детство, – это постоянные драки, хулиганства, и само собой, уличные песни. Я брал у старших братьев семиструнную гитару и, не умея еще ставить аккорды, бренчал «Когда фонарики качаются ночные». Но прежде чем записывать песни, придется еще взять пару уроков по вокалу. Иметь громкий хриплый голос еще недостаточно, чтобы услаждать чей-то слух.
– Как Вы сами оцениваете значение галереи «АЯ» для города? И, кстати, почему она названа так?
– Главная моя задача, которую я считаю выполненной – сбор работ курских художников периода существования галереи и даже раньше. Недавно я делал выставку из картин 28 живописцев, которых уже нет в живых. Некоторые авторы сохранены в частных коллекциях, в областной галерее, а многие только у меня, и с их творчеством не познакомишься в другом месте. Поэтому фонд «АЯ» выставляется и в «Звездном», и в галерее Дейнеки. Мы открыты, обратись к нам музучилище или гимназия, всегда делимся тем, что у нас есть. Это касается и материалов по краеведению, на основе которых издано несколько книг и альманахов по истории Курска. Что касается названия моей галереи, в «АЯ» много скрытых смыслов. Это и самое загадочное озеро на Тибете, и самое магическое японское имя. Но тогда, в 1992 году, я понятия об этом не имел. Просто для друзей я – Айа.
